Названия нет, шапки нет, продолжения нет, - ну, а чего вы ожидали-то, это ж я!
* * *Дорога от Баскервиль-холла до дома казалась Бэрил бесконечной, хотя заняла не более получаса. Последние два дня выдались солнечные и ветреные, вьющаяся вдоль болота тропа подсохла, и ботинки оставались совершенно чистыми. Отчего же так тяжело двигаться, словно на каждый из них налипло по огромному кому грязи?
Следы разыгравшейся здесь три дня назад кровавой драмы были уже неразличимы: дождь, а затем солнце и ветер сделали свою работу. Посвистывали пичуги в небе, мошкара носилась над камышами, и болото, над которым навсегда затих вой собаки Баскервилей, выглядело мирным и нестрашным, словно на время удовлетворилось щедрой жертвой.
Дойдя до развилки, Бэрил тяжело опустилась на большой валун. Сколько раз она сидела здесь, читая, вышивая или наблюдая за мужем, бесстрашно штурмовавшим камыши в поисках редких насекомых. Да, тогда у них еще бывали хорошие дни. Особенно если ему удавалось отловить что-то ценное для коллекции. Две страсти владели им – энтомология и жадность, и кто знает, как бы все сложилось, предайся он целиком первой, а не второй…
Сегодня Бэрил осталась совершенно одна, оглушающе одна. Антонио с женой, нанятые еще в Коста-Рике, исчезли наутро после той жуткой ночи. Полицейский и сыщики провозились в болоте часа два, и все это время Бэрил ждала их на берегу, дрожа то от мстительной радости, то от тревоги. Как ей хотелось посмотреть в глаза Джеку, когда его притащат в наручниках из последнего, казавшегося недосягаемым убежища! Но из всех трофеев лондонским гостям достались лишь старый башмак и банка фосфорной краски. А когда все они, стуча зубами от холода и строя предположения, на каком отрезке опасной тропы Стэплтон ушел в трясину, вернулись в Меррипит-хаус, там уже никого не было. Старики оказались редкостно легки на подъем. Впрочем, в одном они поступили как порядочные люди: не прихватили из дома ничего, кроме собственных скромных пожитков. Даже серебряный кофейник остался стоять на краю плиты. Доктор Уотсон мягко попросил Бэрил ни о чем не беспокоиться и сам сварил на всех кофе, наскоро отмыв руки от болотной грязи. А потом мужчины ушли, еще раз заверив ее, что теперь ей ничто не грозит: Стэплтон на дне болота, чудовищная собака убита, беглый каторжник тоже давно мертв, - словом, Гримпен безопасен, как никогда. Она просила лишь об одном: передать ей весточку о состоянии здоровья сэра Генри, но за минувшие три дня к ней так никто и не заглянул. Бэрил бродила по опустевшим комнатам, машинально вытирала пыль со стеклянных колпаков над мертвыми бабочками, - драгоценная лишь для одного человека коллекция, а теперь ненужный хлам, - прислушивалась к тишине и ждала, ждала… Так и не дождавшись, пошла в Баскервиль-холл сама. Доктор Мортимер, глядя на нее со смесью сочувствия и укоризны, сообщил, что сэр Генри ее не примет. Да-да, тяжело болен. Нет-нет, собака его не тронула, просто нервная горячка. Можно ли будет навестить его позже? О, миссис Стэплтон, видите ли…
- Я и не надеялась его увидеть, - тихо сказала Бэрил, но вдруг поняла, что лжет. Надеялась, еще как надеялась! Объясниться, оправдаться, вымолить прощение, произнести наконец вслух те слова, которых он так ждал и которые она столько раз шептала про себя. Словно наяву, слышала она любимый низкий голос с неместным акцентом: «Забудь обо всем, дорогая, твоей вины тут нет. Прошлое в прошлом, а будущее впереди». И тогда перевернется самая черная страница ее жизни, и следующая, ослепительно белая, будет ждать, что они напишут уже вдвоем.
Теперь никаких надежд не осталось. Она лгунья, сообщница преступника и, в конце концов, даже не девица. Порченый товар.
- Я прошу вас только об одном, доктор Мортимер, - какие-то последние, жалкие остатки гордости удержали подступившие слезы, и распрощаться удалось не без достоинства, - когда сэру Генри станет лучше, зайдите ко мне сообщить об этом. Мне не нужно ничего, только знать, что он снова здоров и бодр.
Мортимер обещал. Вид у него был виноватый и непреклонный одновременно, и Бэрил поняла, что в память о былой дружбе обещание он исполнит, но ничего сверх того. Он не станет посредником между ней и сэром Генри; напротив, всеми силами постарается уберечь своего друга и пациента от встреч с бессовестной обманщицей и даже от самих воспоминаний о ней.
Здесь, на придорожном камне, плакать можно было сколько угодно. Никто не увидит и не услышит… не утешит. Можно хоть разбежаться – и в трясину. Джек так ушел от правосудия, а его жена уйдет от тоски, безнадежности и острого чувства вины. Но при одной мысли о том, как исчезнет из-под ног опора, как липкая грязь сдавит грудь и хлынет в горло, начинало мутить.
- В какое же ничтожество я превратилась, - прошептала Бэрил. – Слишком слабая, чтобы жить, слишком трусливая, чтобы умереть.
Она провела ладонью по лицу и вяло удивилась: рука осталась сухой. Слез так и не было, хотя глаза жгло, а в горле стоял комок. Когда-то, кажется, тысячу лет назад, она могла расплакаться от какого-нибудь пустяка, а через полчаса уже шутить и напевать: в беспечной юности слезы легки и светлы, как летний дождик. Теперь же черная туча давила на сердце, огромная зимняя туча, которая может затмевать небо неделями, не проливаясь дождями и не уходя за горизонт.
Нужно уезжать отсюда, здесь теперь жить невозможно, сказала себе Бэрил. Каждый камень, каждый куст, каждая болотная кочка – свидетели того кошмара, в который превращалась ее жизнь в последние два года, тех унижений, которых она наглоталась здесь сполна. И… дальше, как можно дальше от сэра Генри. Если смотреть трезво, Мортимер прав: прошлое лучше не бередить. Она получила по заслугам.
Придя наконец домой, Бэрил безо всякого аппетита пообедала вчерашней тушеной капустой, прибрала за собой и села писать письма. Это было непросто: хотя у нее и оставалось несколько адресов йоркширских знакомых, она никак не могла сочинить достаточно убедительную и вместе с тем не слишком лживую историю. В конце концов, когда в комнате уже совсем стемнело и пришлось зажигать свечи, четыре письма были готовы. Содержание их было до крайности скупым: после внезапной кончины мужа вдова ищет работу учительницы в школе для девочек, готова к проживанию в сельской местности. Родственникам в Коста-Рику Бэрил не стала бы писать и под угрозой голодной смерти. Она навлекла на них достаточно позора, между Джеком и честью семьи выбрав Джека, и та страница теперь тоже перевернута навсегда.
Глухой ночью Бэрил проснулась в холодном поту от ужаса: сквозь сон ей послышалось, что где-то за окном скулит собака. С колотящимся сердцем она сидела в постели и прислушивалась, но мертвую тишину больше не нарушало ничто, пока не начали подавать голос первые птицы.
* * *Два или три часа прерывистого сна не принесли покоя, и встала Бэрил, ощущая себя невыспавшейся и разбитой. Хотя ей ближе к утру все же удалось убедить себя, что испугавший ее звук был порождением ночного кошмара, подойти к окну и выглянуть наружу все же стоило некоторых внутренних усилий. Как и следовало ожидать, никаких собак, кошек и иных животных там не обнаружилось, если не считать нескольких воробьев на кусте шиповника.
«Спасибо, дорогой Джек, благодаря тебе я превратилась в конченую истеричку, - горько подумала она, умываясь холодной водой. – Боюсь каждого звука и, кажется, скоро начну шарахаться от полевой мыши. Проклятье! Ведь эта женщина, вот эта, в зеркале, когда-то была красива. Желтое лицо, воспаленные глаза, бледные губы – это твое творение, такую Галатею ты выточил, вдохновенный Пигмалион». Завтракать не хотелось, хотелось задернуть занавески, свернуться клубочком и ни о чем не думать. Но Бэрил знала – спасибо доктору Мортимеру, в свое время поведавшему множество историй из врачебной практики, – чем заканчивается путь людей, позволивших горю или унынию совершенно взять над ними верх. Только кажется, что если лечь, отвернуться к стене и отгородиться от всего мира стеной своих переживаний, душевная боль постепенно пройдет сама. Нет, будет только хуже. Сначала пропадает аппетит, затем естественная потребность в чистоте, потом становится ненужной речь, даже мысленная, и финал бесконечно жалок. Отупевший, безвольный и бессильный, человек в конце концов умирает от воспаления легких, развившегося из-за предельного истощения и пренебрежения гигиеной, и даже привычные ко всему приходские врачи, констатируя смерть, стараются держать у носа платок. О нет, к такой смерти Бэрил была готова не больше, чем к смерти в болоте. Какой-то уголек в ней еще тлел, и только воля могла разжечь из него ровный надежный огонь, пусть и не столь яркий, как когда-то.
Она заставила себя выпить чашку воды и съесть сухой хлебец, отсчитала несколько шиллингов, чтобы на обратном пути купить в деревенской лавке дюжину яиц и пару фунтов грудинки, и отправилась на почту. Шансы найти работу где-нибудь в сельской глуши вовсе не выглядели призрачными, а это был шаг к жизни, какой бы она ни оказалась в дальнейшем. Хотя бы один шаг к свету, один шаг прочь от Гримпенской трясины, в которую Джек завел ее.
Деревенские жители были счастливы: в кои-то веки в их глуши произошли значительные события. И это вам не смерть старого лорда с больным сердцем, который так и так бы скоро умер, нет: целая история с кучей приезжих, ночной перестрелкой на болотах, да вдобавок с явлением родового призрака Баскервилей во плоти! Работники почты при виде Бэрил еще сумели удержать свое любопытство в узде, но лавочник с чадами и домочадцами взяли ее в плотное осадное кольцо. Она не имела ни малейшего представления, что им известно точно, а что является плодом домыслов, и меньше всего желала обсуждать с ними что-либо, а потому сделала единственно возможное – выставила глухую оборону.
- Мой брат утонул, - резко сказала она, - вспомните же о сострадании, если вы христиане, и не донимайте меня расспросами.
Такой ответ вовсе не устроил семейство, но заставил хотя бы ненадолго вспомнить о приличиях и замолчать; воспользовавшись этим моментом, Бэрил схватила покупки и поспешно ретировалась.
Дом встретил ее едва уловимым, но знакомым запахом, особенно ощутимым после уличной свежести: это был запах заброшенности. Всего-то несколько дней здесь не разжигали камин, не вытряхивали коврики и не проветривали комнаты, но ветхому дому, пропитанному за долгие годы болотными миазмами, этого хватило. Бэрил в ее взвинченном состоянии тоже хватило подобной малости, чтобы бросить покупки на пол и самой почти упасть рядом с ними, уткнувшись лицом в колени. Когда-то я думала, что здесь мой дом, - говорила она про себя, - а дом оказался склепом, и пахнет склепом, и вокруг него болота, похоронившие в своих глубинах неисчислимое множество мертвецов, и сотни высохших трупов бабочек заполняют дом изнутри. Я одна против этой армии мертвых, и буду одна, пока они не выпьют из меня жизнь и я не пополню их ряды, став такой же сухой, хрупкой и пришпиленной булавкой под стеклом.
Но сквозь ее причитания пробивался и другой голос – того уголька, все еще упрямо тлевшего в самом сердце. Чтобы дом не пах склепом, - говорил он, - нужно просто распахнуть окна, а потом взять тряпку и вымыть пол, а потом приготовить хорошую еду и подогреть немного вина, а потом сварить кофе, а потом сходить в сарай за углем и разжечь камин. Да, все это придется сделать собственными руками, но так ведь лучше, чем сидеть на полу и проситься в компанию к мертвым бабочкам, верно?
- Да что же такое на меня нашло, - вслух сказала Бэрил, заставляя себя встать сперва на колени, а затем и в полный рост. Ей больше не с кем было говорить по-английски, а звуки родного языка согревали, словно вливая в душу и тело частицу юной энергии прежней Бэрил Гарсиа, беззаботной и безоглядной. – Я становлюсь дрянной хозяйкой, у которой хлеб плесневеет за несколько часов и молоко сворачивается прямо в кружке! Да не перебила ли я все яйца, дурная? Нет, вот только два чуть треснули, их-то я сейчас и пущу на хорошую яичницу с кусочком грудинки…
Она проговаривала этот монолог, сознавая, как глупо и ненатурально, точно в плохом театре, он звучит. Но так становилось легче. Звуки голоса, шуршание оберточной бумаги, потрескивание дров в плите разбавляли тишину дома и загоняли вглубь отчаяние и тоску в душе. Может быть, если хорошенько измучить себя работой, которую прежде выполняли слуги, и сытно поесть, и выгнать из комнат затхлость ветром, и согреться на ночь каминным жаром, наконец получится спокойно заснуть, не видя снов. И проснуться уже другой, новой и сильной, принявшей одиночество как данность, а не крах…
Но, подойдя к кухонному окну, Бэрил вдруг отшатнулась, не сумев сдержать крик ужаса.
Во дворе, перед самой дверью в угольный сарай, лежала огромная черная собака.
* * *Не очень понимая, что делает, Бэрил метнулась к входной двери и заперла ее, затем взлетела на второй этаж и закрылась в кабинете Джека. Пожалуй, было за что поблагодарить покойного мужа: вскоре после переезда в Девоншир он заставил ее учиться стрелять, так как в столь глухой местности могло быть небезопасно. Удовольствия от этих занятий Бэрил не получала никакого и хорошим стрелком так и не стала, но, по крайней мере, зарядить револьвер и нажать на спуск могла. Естественно, Джек не скрывал от нее, где держит оружие, и не запирал этот ящик стола. Сейчас там лежал только один револьвер – второй, по всей видимости, ушел вместе с хозяином на дно болота, - зато заряженный и полностью готовый к использованию.
Вооружившись, Бэрил несколько приободрилась и снова смогла рассуждать здраво. Как случилось, что собака жива, если сыщики наперебой уверяли, что видели ее мертвой? Той ночью, задыхаясь от кляпа во рту и собственного бессилия хоть что-то сделать, Бэрил слышала семь выстрелов – она точно запомнила, что их было семь, потому что каждый отзывался в ней такой болью, словно пуля попадала ей прямо в грудь. Ведь она была уверена, что это Джек стреляет в сэра Генри! Но вместо торжествующего Джека в дом ворвались спасители – и милейший доктор Уотсон, и невозмутимый мистер Холмс, и еще один незнакомый господин, оказавшийся инспектором полиции. Бэрил плакала от облегчения, узнав, что на сэре Генри не оказалось ни царапины, а все выстрелы предназначались собаке.
- Значит, она мертва? – несколько раз переспрашивала Бэрил после того, как Холмс и Уотсон отправились в Баскервиль-холл, а инспектор Лестрейд запер за ними двери и расположился в кресле у камина, вполне расположенный к разговорам. Смерть гримпенского демона означала для нее конец всей преступной интриги Джека, освобождение от гнета постоянной лжи, прекращение падения, казавшегося бесконечным. Она мстительно радовалась гибели несостоявшейся убийцы сэра Генри и уже не помнила, как некогда жалела ее, молодую сильную собаку, дни и ночи проводящую в одиночестве на потаенном островке.
Теперь же впору было и впрямь поверить в нематериальную сущность Баскервильской гончей. Или же – что гости из Лондона бессовестно лгали и своими выстрелами только спугнули собаку. Но какой позор они бы навлекли на себя, появись собака на следующий же день, как ни в чем не бывало! Бэрил не питала иллюзий насчет безукоризненной честности как основного качества джентльменов, - она сама была замужем за джентльменом, - но понимала, что так по-глупому рисковать своей репутацией ни сыщики, ни полицейский не стали бы. Скорее всего, они искренне заблуждались. А значит, собака должна быть ранена, и довольно тяжело, раз уж показалась им мертвой.
«Трусливая истеричка, - выругала себя Бэрил. – Я знала ее восьмимесячным щенком, я заказывала для нее у мясника кости и мясные обрезки, а теперь готова поверить, что это демон из ада! Пусть она стала дикой и опасной, но это просто собака, и я пристрелю ее, раз уж никто не придет мне на помощь». Она распахнула выходившее в сад окно и выглянула, чтобы оценить расстояние. Однако, несмотря на все храбрые мысли, при виде собаки руки у нее все равно слегка задрожали. Для хорошего стрелка задача была бы сущим пустяком, но Бэрил боялась, что в случае промаха – а из дома она промахнется почти наверняка – испуганная выстрелом собака скроется и вновь начнет кружить по окрестностям, и тогда Меррипит-хаус окажется в осаде.
- Никто не придет мне на помощь, - повторила Бэрил, уже взявшись за ручку входной двери, и тоска, вновь нахлынувшая от этих слов, была такой острой, что потеснила даже страх.
Держа револьвер обеими руками, шаг за шагом приближалась она к угольному сараю. Собака шевельнула ушами и приподняла голову, принюхиваясь. Несколько секунд маленькие, ничего не выражающие глаза смотрели на Бэрил, а потом снова зажмурились, и уродливая морда заняла прежнее место между передних лап.
Бэрил перевела дыхание и прицелилась.
* * *Собаке оставалось последнее мгновенье на земле, и потратила она его бездарно: просто лежала, глядя на дверь сарая с тем бесконечно терпеливым смирением, которое свойственно, пожалуй, лишь собакам. Там, за дверью, было логово. Не такое привычное, как хижина в глубине болота, зато самое первое: в нем она провела несколько недель, когда хозяин только привез ее из Лондона; там до сих пор лежал тюфяк, набитый полуистлевшей от времени соломой. Израненная, не имея сил добраться через трясину в хижину, она приползла сюда и теперь молча и тихо ждала, не откроется ли каким-то чудом дверь.
Все это, разумеется, думала не собака: это думала Бэрил, и чем дальше, тем меньше находила она в себе решимости нажать на спуск. Гримпенский демон лежал перед ней беззащитный, почти уткнувшись носом в запертую дверь своего логова, и его внушающее страх уродство было плодом лишь человеческих усилий. Левая часть тела принадлежала стройному, поджарому, великолепному в своей первозданной мощи животному, правая же заплыла тремя огромными отеками, два из которых сочились гноем: на боку и на ляжке. Опухоль на шее, гротескно перекосившая и морду, по всей видимости, не давала возможности зализывать раны.
Если бы собака зарычала или оскалилась, Бэрил выстрелила бы в тот же миг. Но та лишь коротко, едва слышно заскулила, пытаясь найти наиболее безболезненное положение, и снова замерла.
Последнее мгновенье растягивалось на минуты.
- Чисто сработано, - ухмылялся Джек в то злосчастное утро, когда по окрестностям пронеслась весть о внезапной смерти сэра Чарльза. – Отрежь-ка кусочек хорошей говядины нашей красавице. Она разыграла свою партию, как по нотам!
Бэрил мутило от его довольного вида, но перечить она боялась. И боялась, что муж увидит навернувшиеся слезы. О да, она тоже хотела стать богатой, называться леди и вращаться в обществе, а не прозябать на болотах. Но не ценой жизни славного и радушного сэра Чарльза!
- Однажды твоя красавица кого-нибудь загрызет или покусает, и это уже не получится списать на призрака. Начнут искать вполне материального хозяина вполне материальной собаки, и помяни мое слово, Джек: найдут. Хотя бы по тому, какое устрашающее количество дешевого мяса и костей я покупаю в лавке каждую неделю.
Это была единственная шпилька, на которую отважилась Бэрил, и Джек только рассмеялся:
- Зачем бы я стал заводить кусачую собаку? Чтобы она однажды мне самому отхватила голову посреди болот? Нет, дорогая, в том-то и прелесть, что она отлично умеет брать след и догонять, но понятия не имеет, как вести себя дальше. Зато мигом подбегает на свист, тут-то я ее хорошенько натаскал. Идеальный призрак! Так что прекрати дуться и достань мясо, я иду на болота.
Бэрил переводила взгляд с неподвижной собаки на револьвер и кусала губы. Она готова была пристрелить страшного зверя, но зверь пока что был страшен только своими размерами. На теле сэра Чарльза не было ни царапины, и то же самое сыщики сказали о сэре Генри, что потом подтвердил доктор Мортимер. Беглый каторжник, вспугнутый собакой, свалился с камней и сломал шею, об этом тоже долго судачили в округе.
- Ладно, - наконец решилась Бэрил. – Если ты и впрямь просто собака, то веди себя прилично, и будешь жива. Но один оскал – и я прострелю тебе голову.
Осторожно пробравшись вдоль стены, она отперла дверь сарая, и собака попыталась вскочить, но тут же осела на землю, взвизгнув от боли. Утвердиться на лапах – впрочем, только трех – удалось только с третьей попытки. Жутко и жалко выглядела она сейчас, адская гончая Баскервилей, изуродованная ранами и едва ковыляющая к своему убогому тюфяку.
Поколебавшись, Бэрил сходила на кухню за водой и наполнила ржавую миску, валявшуюся в сарае. Револьвер по-прежнему был наготове, но собака не обращала на него никакого внимания: поскуливая от жадности, она лакала воду, пока кувшин в руке Бэрил не опустел, а потом свалилась на тюфяк, как подкошенная.
* * *Солнечный свет, косо падавший в открытую дверь, давал возможность рассмотреть ее раны во всех подробностях. Один след от пули наискось пересекал спину: просто царапина, уже хорошо поджившая. Еще одна пуля, по-видимому, застряла в мускулах задней лапы и вызвала сильное нагноение, третья раздробила ребро, и эта рана выглядела куда хуже прочих. Происхождение же огромного отека на шее оставалось загадкой, поскольку никаких видимых повреждений на гладкой черной шерсти найти не удалось. «Семь выстрелов, - повторила про себя Бэрил, - и ни одного смертельного. Четыре человека видели тебя мертвой, но ты дышишь и скулишь. По тропе к Басквервиль-холлу ходили не раз и не два, но никому не пришло в голову поинтересоваться, куда же делся труп. Я вышла из дома, чтобы покончить с тобой, а вместо этого ношу тебе воду. Тебе как-то слишком везет, собака; пожалуй, я бы и впрямь решила, что ты исчадие ада, если бы не видела тебя обычным щенком. И все же: как ты обманула их всех?»
Эти размышления привели Бэрил обратно на тропу, к тому камню, на котором она вчера сидела в полной прострации. Удивительно, но сегодня мысли о своей загубленной жизни не приходили ей в голову: ее вело любопытство и твердое решение разгадать загадку. Впрочем, долго искать не пришлось. Совсем неподалеку от камня она разглядела полосу примятой травы, уводящую вниз, к краю трясины. Там, среди камыша и чахлого кустарника, на последнем сухом пятачке, и обнаружилась лежка. Очевидно, каждый из причастных к этой истории думал на другого, что тот столкнул труп в болото, да и мысли их всех больше занимали поиски Джека и внезапная болезнь сэра Генри. Бэрил слегка поежилась, поняв, что дважды прошла почти над головой раненой собаки, ни о чем не подозревая. Однако не успела она задним числом испугаться, как внимание ее привлек предмет, валяющийся у самой кромки воды.
Это и была разгадка мнимой смерти и таинственного воскрешения собаки, донельзя прозаическая: широкий ошейник из проклепанной бычьей кожи, такой огромный, что Бэрил легко могла бы надеть его вместо пояса. Впрочем, застегнуть бы не получилось: тяжелая кованая пряжка была искорежена и буквально разорвана. Именно от нее срикошетила пуля, удар которой, судя по всему, надолго оглушил собаку и травмировал шею, но спас жизнь.
- Как же тебе повезло, - повторила Бэрил, разглядывая безнадежно испорченную пряжку. Не лопни та почти надвое, ошейник бы не соскользнул с отекающей шеи, и собака бы медленно задохнулась.
Не иначе, господня воля сберегла безвинную тварь, служившую хозяину, как и заповедано неразумным тварям служить человеку. Бэрил стиснула ошейник в кулаке и коротко, глухо всхлипнула. Ей-то уж точно не пристало ждать божьей милости.
* * *Дорога от Баскервиль-холла до дома казалась Бэрил бесконечной, хотя заняла не более получаса. Последние два дня выдались солнечные и ветреные, вьющаяся вдоль болота тропа подсохла, и ботинки оставались совершенно чистыми. Отчего же так тяжело двигаться, словно на каждый из них налипло по огромному кому грязи?
Следы разыгравшейся здесь три дня назад кровавой драмы были уже неразличимы: дождь, а затем солнце и ветер сделали свою работу. Посвистывали пичуги в небе, мошкара носилась над камышами, и болото, над которым навсегда затих вой собаки Баскервилей, выглядело мирным и нестрашным, словно на время удовлетворилось щедрой жертвой.
Дойдя до развилки, Бэрил тяжело опустилась на большой валун. Сколько раз она сидела здесь, читая, вышивая или наблюдая за мужем, бесстрашно штурмовавшим камыши в поисках редких насекомых. Да, тогда у них еще бывали хорошие дни. Особенно если ему удавалось отловить что-то ценное для коллекции. Две страсти владели им – энтомология и жадность, и кто знает, как бы все сложилось, предайся он целиком первой, а не второй…
Сегодня Бэрил осталась совершенно одна, оглушающе одна. Антонио с женой, нанятые еще в Коста-Рике, исчезли наутро после той жуткой ночи. Полицейский и сыщики провозились в болоте часа два, и все это время Бэрил ждала их на берегу, дрожа то от мстительной радости, то от тревоги. Как ей хотелось посмотреть в глаза Джеку, когда его притащат в наручниках из последнего, казавшегося недосягаемым убежища! Но из всех трофеев лондонским гостям достались лишь старый башмак и банка фосфорной краски. А когда все они, стуча зубами от холода и строя предположения, на каком отрезке опасной тропы Стэплтон ушел в трясину, вернулись в Меррипит-хаус, там уже никого не было. Старики оказались редкостно легки на подъем. Впрочем, в одном они поступили как порядочные люди: не прихватили из дома ничего, кроме собственных скромных пожитков. Даже серебряный кофейник остался стоять на краю плиты. Доктор Уотсон мягко попросил Бэрил ни о чем не беспокоиться и сам сварил на всех кофе, наскоро отмыв руки от болотной грязи. А потом мужчины ушли, еще раз заверив ее, что теперь ей ничто не грозит: Стэплтон на дне болота, чудовищная собака убита, беглый каторжник тоже давно мертв, - словом, Гримпен безопасен, как никогда. Она просила лишь об одном: передать ей весточку о состоянии здоровья сэра Генри, но за минувшие три дня к ней так никто и не заглянул. Бэрил бродила по опустевшим комнатам, машинально вытирала пыль со стеклянных колпаков над мертвыми бабочками, - драгоценная лишь для одного человека коллекция, а теперь ненужный хлам, - прислушивалась к тишине и ждала, ждала… Так и не дождавшись, пошла в Баскервиль-холл сама. Доктор Мортимер, глядя на нее со смесью сочувствия и укоризны, сообщил, что сэр Генри ее не примет. Да-да, тяжело болен. Нет-нет, собака его не тронула, просто нервная горячка. Можно ли будет навестить его позже? О, миссис Стэплтон, видите ли…
- Я и не надеялась его увидеть, - тихо сказала Бэрил, но вдруг поняла, что лжет. Надеялась, еще как надеялась! Объясниться, оправдаться, вымолить прощение, произнести наконец вслух те слова, которых он так ждал и которые она столько раз шептала про себя. Словно наяву, слышала она любимый низкий голос с неместным акцентом: «Забудь обо всем, дорогая, твоей вины тут нет. Прошлое в прошлом, а будущее впереди». И тогда перевернется самая черная страница ее жизни, и следующая, ослепительно белая, будет ждать, что они напишут уже вдвоем.
Теперь никаких надежд не осталось. Она лгунья, сообщница преступника и, в конце концов, даже не девица. Порченый товар.
- Я прошу вас только об одном, доктор Мортимер, - какие-то последние, жалкие остатки гордости удержали подступившие слезы, и распрощаться удалось не без достоинства, - когда сэру Генри станет лучше, зайдите ко мне сообщить об этом. Мне не нужно ничего, только знать, что он снова здоров и бодр.
Мортимер обещал. Вид у него был виноватый и непреклонный одновременно, и Бэрил поняла, что в память о былой дружбе обещание он исполнит, но ничего сверх того. Он не станет посредником между ней и сэром Генри; напротив, всеми силами постарается уберечь своего друга и пациента от встреч с бессовестной обманщицей и даже от самих воспоминаний о ней.
Здесь, на придорожном камне, плакать можно было сколько угодно. Никто не увидит и не услышит… не утешит. Можно хоть разбежаться – и в трясину. Джек так ушел от правосудия, а его жена уйдет от тоски, безнадежности и острого чувства вины. Но при одной мысли о том, как исчезнет из-под ног опора, как липкая грязь сдавит грудь и хлынет в горло, начинало мутить.
- В какое же ничтожество я превратилась, - прошептала Бэрил. – Слишком слабая, чтобы жить, слишком трусливая, чтобы умереть.
Она провела ладонью по лицу и вяло удивилась: рука осталась сухой. Слез так и не было, хотя глаза жгло, а в горле стоял комок. Когда-то, кажется, тысячу лет назад, она могла расплакаться от какого-нибудь пустяка, а через полчаса уже шутить и напевать: в беспечной юности слезы легки и светлы, как летний дождик. Теперь же черная туча давила на сердце, огромная зимняя туча, которая может затмевать небо неделями, не проливаясь дождями и не уходя за горизонт.
Нужно уезжать отсюда, здесь теперь жить невозможно, сказала себе Бэрил. Каждый камень, каждый куст, каждая болотная кочка – свидетели того кошмара, в который превращалась ее жизнь в последние два года, тех унижений, которых она наглоталась здесь сполна. И… дальше, как можно дальше от сэра Генри. Если смотреть трезво, Мортимер прав: прошлое лучше не бередить. Она получила по заслугам.
Придя наконец домой, Бэрил безо всякого аппетита пообедала вчерашней тушеной капустой, прибрала за собой и села писать письма. Это было непросто: хотя у нее и оставалось несколько адресов йоркширских знакомых, она никак не могла сочинить достаточно убедительную и вместе с тем не слишком лживую историю. В конце концов, когда в комнате уже совсем стемнело и пришлось зажигать свечи, четыре письма были готовы. Содержание их было до крайности скупым: после внезапной кончины мужа вдова ищет работу учительницы в школе для девочек, готова к проживанию в сельской местности. Родственникам в Коста-Рику Бэрил не стала бы писать и под угрозой голодной смерти. Она навлекла на них достаточно позора, между Джеком и честью семьи выбрав Джека, и та страница теперь тоже перевернута навсегда.
Глухой ночью Бэрил проснулась в холодном поту от ужаса: сквозь сон ей послышалось, что где-то за окном скулит собака. С колотящимся сердцем она сидела в постели и прислушивалась, но мертвую тишину больше не нарушало ничто, пока не начали подавать голос первые птицы.
* * *Два или три часа прерывистого сна не принесли покоя, и встала Бэрил, ощущая себя невыспавшейся и разбитой. Хотя ей ближе к утру все же удалось убедить себя, что испугавший ее звук был порождением ночного кошмара, подойти к окну и выглянуть наружу все же стоило некоторых внутренних усилий. Как и следовало ожидать, никаких собак, кошек и иных животных там не обнаружилось, если не считать нескольких воробьев на кусте шиповника.
«Спасибо, дорогой Джек, благодаря тебе я превратилась в конченую истеричку, - горько подумала она, умываясь холодной водой. – Боюсь каждого звука и, кажется, скоро начну шарахаться от полевой мыши. Проклятье! Ведь эта женщина, вот эта, в зеркале, когда-то была красива. Желтое лицо, воспаленные глаза, бледные губы – это твое творение, такую Галатею ты выточил, вдохновенный Пигмалион». Завтракать не хотелось, хотелось задернуть занавески, свернуться клубочком и ни о чем не думать. Но Бэрил знала – спасибо доктору Мортимеру, в свое время поведавшему множество историй из врачебной практики, – чем заканчивается путь людей, позволивших горю или унынию совершенно взять над ними верх. Только кажется, что если лечь, отвернуться к стене и отгородиться от всего мира стеной своих переживаний, душевная боль постепенно пройдет сама. Нет, будет только хуже. Сначала пропадает аппетит, затем естественная потребность в чистоте, потом становится ненужной речь, даже мысленная, и финал бесконечно жалок. Отупевший, безвольный и бессильный, человек в конце концов умирает от воспаления легких, развившегося из-за предельного истощения и пренебрежения гигиеной, и даже привычные ко всему приходские врачи, констатируя смерть, стараются держать у носа платок. О нет, к такой смерти Бэрил была готова не больше, чем к смерти в болоте. Какой-то уголек в ней еще тлел, и только воля могла разжечь из него ровный надежный огонь, пусть и не столь яркий, как когда-то.
Она заставила себя выпить чашку воды и съесть сухой хлебец, отсчитала несколько шиллингов, чтобы на обратном пути купить в деревенской лавке дюжину яиц и пару фунтов грудинки, и отправилась на почту. Шансы найти работу где-нибудь в сельской глуши вовсе не выглядели призрачными, а это был шаг к жизни, какой бы она ни оказалась в дальнейшем. Хотя бы один шаг к свету, один шаг прочь от Гримпенской трясины, в которую Джек завел ее.
Деревенские жители были счастливы: в кои-то веки в их глуши произошли значительные события. И это вам не смерть старого лорда с больным сердцем, который так и так бы скоро умер, нет: целая история с кучей приезжих, ночной перестрелкой на болотах, да вдобавок с явлением родового призрака Баскервилей во плоти! Работники почты при виде Бэрил еще сумели удержать свое любопытство в узде, но лавочник с чадами и домочадцами взяли ее в плотное осадное кольцо. Она не имела ни малейшего представления, что им известно точно, а что является плодом домыслов, и меньше всего желала обсуждать с ними что-либо, а потому сделала единственно возможное – выставила глухую оборону.
- Мой брат утонул, - резко сказала она, - вспомните же о сострадании, если вы христиане, и не донимайте меня расспросами.
Такой ответ вовсе не устроил семейство, но заставил хотя бы ненадолго вспомнить о приличиях и замолчать; воспользовавшись этим моментом, Бэрил схватила покупки и поспешно ретировалась.
Дом встретил ее едва уловимым, но знакомым запахом, особенно ощутимым после уличной свежести: это был запах заброшенности. Всего-то несколько дней здесь не разжигали камин, не вытряхивали коврики и не проветривали комнаты, но ветхому дому, пропитанному за долгие годы болотными миазмами, этого хватило. Бэрил в ее взвинченном состоянии тоже хватило подобной малости, чтобы бросить покупки на пол и самой почти упасть рядом с ними, уткнувшись лицом в колени. Когда-то я думала, что здесь мой дом, - говорила она про себя, - а дом оказался склепом, и пахнет склепом, и вокруг него болота, похоронившие в своих глубинах неисчислимое множество мертвецов, и сотни высохших трупов бабочек заполняют дом изнутри. Я одна против этой армии мертвых, и буду одна, пока они не выпьют из меня жизнь и я не пополню их ряды, став такой же сухой, хрупкой и пришпиленной булавкой под стеклом.
Но сквозь ее причитания пробивался и другой голос – того уголька, все еще упрямо тлевшего в самом сердце. Чтобы дом не пах склепом, - говорил он, - нужно просто распахнуть окна, а потом взять тряпку и вымыть пол, а потом приготовить хорошую еду и подогреть немного вина, а потом сварить кофе, а потом сходить в сарай за углем и разжечь камин. Да, все это придется сделать собственными руками, но так ведь лучше, чем сидеть на полу и проситься в компанию к мертвым бабочкам, верно?
- Да что же такое на меня нашло, - вслух сказала Бэрил, заставляя себя встать сперва на колени, а затем и в полный рост. Ей больше не с кем было говорить по-английски, а звуки родного языка согревали, словно вливая в душу и тело частицу юной энергии прежней Бэрил Гарсиа, беззаботной и безоглядной. – Я становлюсь дрянной хозяйкой, у которой хлеб плесневеет за несколько часов и молоко сворачивается прямо в кружке! Да не перебила ли я все яйца, дурная? Нет, вот только два чуть треснули, их-то я сейчас и пущу на хорошую яичницу с кусочком грудинки…
Она проговаривала этот монолог, сознавая, как глупо и ненатурально, точно в плохом театре, он звучит. Но так становилось легче. Звуки голоса, шуршание оберточной бумаги, потрескивание дров в плите разбавляли тишину дома и загоняли вглубь отчаяние и тоску в душе. Может быть, если хорошенько измучить себя работой, которую прежде выполняли слуги, и сытно поесть, и выгнать из комнат затхлость ветром, и согреться на ночь каминным жаром, наконец получится спокойно заснуть, не видя снов. И проснуться уже другой, новой и сильной, принявшей одиночество как данность, а не крах…
Но, подойдя к кухонному окну, Бэрил вдруг отшатнулась, не сумев сдержать крик ужаса.
Во дворе, перед самой дверью в угольный сарай, лежала огромная черная собака.
* * *Не очень понимая, что делает, Бэрил метнулась к входной двери и заперла ее, затем взлетела на второй этаж и закрылась в кабинете Джека. Пожалуй, было за что поблагодарить покойного мужа: вскоре после переезда в Девоншир он заставил ее учиться стрелять, так как в столь глухой местности могло быть небезопасно. Удовольствия от этих занятий Бэрил не получала никакого и хорошим стрелком так и не стала, но, по крайней мере, зарядить револьвер и нажать на спуск могла. Естественно, Джек не скрывал от нее, где держит оружие, и не запирал этот ящик стола. Сейчас там лежал только один револьвер – второй, по всей видимости, ушел вместе с хозяином на дно болота, - зато заряженный и полностью готовый к использованию.
Вооружившись, Бэрил несколько приободрилась и снова смогла рассуждать здраво. Как случилось, что собака жива, если сыщики наперебой уверяли, что видели ее мертвой? Той ночью, задыхаясь от кляпа во рту и собственного бессилия хоть что-то сделать, Бэрил слышала семь выстрелов – она точно запомнила, что их было семь, потому что каждый отзывался в ней такой болью, словно пуля попадала ей прямо в грудь. Ведь она была уверена, что это Джек стреляет в сэра Генри! Но вместо торжествующего Джека в дом ворвались спасители – и милейший доктор Уотсон, и невозмутимый мистер Холмс, и еще один незнакомый господин, оказавшийся инспектором полиции. Бэрил плакала от облегчения, узнав, что на сэре Генри не оказалось ни царапины, а все выстрелы предназначались собаке.
- Значит, она мертва? – несколько раз переспрашивала Бэрил после того, как Холмс и Уотсон отправились в Баскервиль-холл, а инспектор Лестрейд запер за ними двери и расположился в кресле у камина, вполне расположенный к разговорам. Смерть гримпенского демона означала для нее конец всей преступной интриги Джека, освобождение от гнета постоянной лжи, прекращение падения, казавшегося бесконечным. Она мстительно радовалась гибели несостоявшейся убийцы сэра Генри и уже не помнила, как некогда жалела ее, молодую сильную собаку, дни и ночи проводящую в одиночестве на потаенном островке.
Теперь же впору было и впрямь поверить в нематериальную сущность Баскервильской гончей. Или же – что гости из Лондона бессовестно лгали и своими выстрелами только спугнули собаку. Но какой позор они бы навлекли на себя, появись собака на следующий же день, как ни в чем не бывало! Бэрил не питала иллюзий насчет безукоризненной честности как основного качества джентльменов, - она сама была замужем за джентльменом, - но понимала, что так по-глупому рисковать своей репутацией ни сыщики, ни полицейский не стали бы. Скорее всего, они искренне заблуждались. А значит, собака должна быть ранена, и довольно тяжело, раз уж показалась им мертвой.
«Трусливая истеричка, - выругала себя Бэрил. – Я знала ее восьмимесячным щенком, я заказывала для нее у мясника кости и мясные обрезки, а теперь готова поверить, что это демон из ада! Пусть она стала дикой и опасной, но это просто собака, и я пристрелю ее, раз уж никто не придет мне на помощь». Она распахнула выходившее в сад окно и выглянула, чтобы оценить расстояние. Однако, несмотря на все храбрые мысли, при виде собаки руки у нее все равно слегка задрожали. Для хорошего стрелка задача была бы сущим пустяком, но Бэрил боялась, что в случае промаха – а из дома она промахнется почти наверняка – испуганная выстрелом собака скроется и вновь начнет кружить по окрестностям, и тогда Меррипит-хаус окажется в осаде.
- Никто не придет мне на помощь, - повторила Бэрил, уже взявшись за ручку входной двери, и тоска, вновь нахлынувшая от этих слов, была такой острой, что потеснила даже страх.
Держа револьвер обеими руками, шаг за шагом приближалась она к угольному сараю. Собака шевельнула ушами и приподняла голову, принюхиваясь. Несколько секунд маленькие, ничего не выражающие глаза смотрели на Бэрил, а потом снова зажмурились, и уродливая морда заняла прежнее место между передних лап.
Бэрил перевела дыхание и прицелилась.
* * *Собаке оставалось последнее мгновенье на земле, и потратила она его бездарно: просто лежала, глядя на дверь сарая с тем бесконечно терпеливым смирением, которое свойственно, пожалуй, лишь собакам. Там, за дверью, было логово. Не такое привычное, как хижина в глубине болота, зато самое первое: в нем она провела несколько недель, когда хозяин только привез ее из Лондона; там до сих пор лежал тюфяк, набитый полуистлевшей от времени соломой. Израненная, не имея сил добраться через трясину в хижину, она приползла сюда и теперь молча и тихо ждала, не откроется ли каким-то чудом дверь.
Все это, разумеется, думала не собака: это думала Бэрил, и чем дальше, тем меньше находила она в себе решимости нажать на спуск. Гримпенский демон лежал перед ней беззащитный, почти уткнувшись носом в запертую дверь своего логова, и его внушающее страх уродство было плодом лишь человеческих усилий. Левая часть тела принадлежала стройному, поджарому, великолепному в своей первозданной мощи животному, правая же заплыла тремя огромными отеками, два из которых сочились гноем: на боку и на ляжке. Опухоль на шее, гротескно перекосившая и морду, по всей видимости, не давала возможности зализывать раны.
Если бы собака зарычала или оскалилась, Бэрил выстрелила бы в тот же миг. Но та лишь коротко, едва слышно заскулила, пытаясь найти наиболее безболезненное положение, и снова замерла.
Последнее мгновенье растягивалось на минуты.
- Чисто сработано, - ухмылялся Джек в то злосчастное утро, когда по окрестностям пронеслась весть о внезапной смерти сэра Чарльза. – Отрежь-ка кусочек хорошей говядины нашей красавице. Она разыграла свою партию, как по нотам!
Бэрил мутило от его довольного вида, но перечить она боялась. И боялась, что муж увидит навернувшиеся слезы. О да, она тоже хотела стать богатой, называться леди и вращаться в обществе, а не прозябать на болотах. Но не ценой жизни славного и радушного сэра Чарльза!
- Однажды твоя красавица кого-нибудь загрызет или покусает, и это уже не получится списать на призрака. Начнут искать вполне материального хозяина вполне материальной собаки, и помяни мое слово, Джек: найдут. Хотя бы по тому, какое устрашающее количество дешевого мяса и костей я покупаю в лавке каждую неделю.
Это была единственная шпилька, на которую отважилась Бэрил, и Джек только рассмеялся:
- Зачем бы я стал заводить кусачую собаку? Чтобы она однажды мне самому отхватила голову посреди болот? Нет, дорогая, в том-то и прелесть, что она отлично умеет брать след и догонять, но понятия не имеет, как вести себя дальше. Зато мигом подбегает на свист, тут-то я ее хорошенько натаскал. Идеальный призрак! Так что прекрати дуться и достань мясо, я иду на болота.
Бэрил переводила взгляд с неподвижной собаки на револьвер и кусала губы. Она готова была пристрелить страшного зверя, но зверь пока что был страшен только своими размерами. На теле сэра Чарльза не было ни царапины, и то же самое сыщики сказали о сэре Генри, что потом подтвердил доктор Мортимер. Беглый каторжник, вспугнутый собакой, свалился с камней и сломал шею, об этом тоже долго судачили в округе.
- Ладно, - наконец решилась Бэрил. – Если ты и впрямь просто собака, то веди себя прилично, и будешь жива. Но один оскал – и я прострелю тебе голову.
Осторожно пробравшись вдоль стены, она отперла дверь сарая, и собака попыталась вскочить, но тут же осела на землю, взвизгнув от боли. Утвердиться на лапах – впрочем, только трех – удалось только с третьей попытки. Жутко и жалко выглядела она сейчас, адская гончая Баскервилей, изуродованная ранами и едва ковыляющая к своему убогому тюфяку.
Поколебавшись, Бэрил сходила на кухню за водой и наполнила ржавую миску, валявшуюся в сарае. Револьвер по-прежнему был наготове, но собака не обращала на него никакого внимания: поскуливая от жадности, она лакала воду, пока кувшин в руке Бэрил не опустел, а потом свалилась на тюфяк, как подкошенная.
* * *Солнечный свет, косо падавший в открытую дверь, давал возможность рассмотреть ее раны во всех подробностях. Один след от пули наискось пересекал спину: просто царапина, уже хорошо поджившая. Еще одна пуля, по-видимому, застряла в мускулах задней лапы и вызвала сильное нагноение, третья раздробила ребро, и эта рана выглядела куда хуже прочих. Происхождение же огромного отека на шее оставалось загадкой, поскольку никаких видимых повреждений на гладкой черной шерсти найти не удалось. «Семь выстрелов, - повторила про себя Бэрил, - и ни одного смертельного. Четыре человека видели тебя мертвой, но ты дышишь и скулишь. По тропе к Басквервиль-холлу ходили не раз и не два, но никому не пришло в голову поинтересоваться, куда же делся труп. Я вышла из дома, чтобы покончить с тобой, а вместо этого ношу тебе воду. Тебе как-то слишком везет, собака; пожалуй, я бы и впрямь решила, что ты исчадие ада, если бы не видела тебя обычным щенком. И все же: как ты обманула их всех?»
Эти размышления привели Бэрил обратно на тропу, к тому камню, на котором она вчера сидела в полной прострации. Удивительно, но сегодня мысли о своей загубленной жизни не приходили ей в голову: ее вело любопытство и твердое решение разгадать загадку. Впрочем, долго искать не пришлось. Совсем неподалеку от камня она разглядела полосу примятой травы, уводящую вниз, к краю трясины. Там, среди камыша и чахлого кустарника, на последнем сухом пятачке, и обнаружилась лежка. Очевидно, каждый из причастных к этой истории думал на другого, что тот столкнул труп в болото, да и мысли их всех больше занимали поиски Джека и внезапная болезнь сэра Генри. Бэрил слегка поежилась, поняв, что дважды прошла почти над головой раненой собаки, ни о чем не подозревая. Однако не успела она задним числом испугаться, как внимание ее привлек предмет, валяющийся у самой кромки воды.
Это и была разгадка мнимой смерти и таинственного воскрешения собаки, донельзя прозаическая: широкий ошейник из проклепанной бычьей кожи, такой огромный, что Бэрил легко могла бы надеть его вместо пояса. Впрочем, застегнуть бы не получилось: тяжелая кованая пряжка была искорежена и буквально разорвана. Именно от нее срикошетила пуля, удар которой, судя по всему, надолго оглушил собаку и травмировал шею, но спас жизнь.
- Как же тебе повезло, - повторила Бэрил, разглядывая безнадежно испорченную пряжку. Не лопни та почти надвое, ошейник бы не соскользнул с отекающей шеи, и собака бы медленно задохнулась.
Не иначе, господня воля сберегла безвинную тварь, служившую хозяину, как и заповедано неразумным тварям служить человеку. Бэрил стиснула ошейник в кулаке и коротко, глухо всхлипнула. Ей-то уж точно не пристало ждать божьей милости.
@темы: хрень-3
-
-
05.05.2018 в 11:43Гость, А Бэрил заткнула за пояс Скотланд-Ярд вместе с любительским сыском. Ну, она точно знала, где и что искать, так что нещитово.
Последняя фраза может говорить как об отчаянии, так и о том, что она рассчитывает только на себя. И то, и другое. Когда жизнь встает с ног на голову, это тяжко, но жить дальше как-то надо. Во всяком случае, в свете последних событий сваливаться в депрессию Бэрил банально некогда.